Миротвор Шварц

Ad majorem Papae gloriam [1]

9 ноября 1914 года

Авиньон, Франция

-- Ваше святейшество! Ваше святейшество!

Открыв глаза, Бенедикт XV увидел перед собой разбудившего его человека -- своего личного секретаря.

-- Простите, Жорж... -- виновато улыбнулся римский папа. -- Такой уж день сегодня выдался -- и скучный, и дождливый... Вот я и задремал.

-- Похоже на то, ваше святейшество, -- усмехнулся Жорж, -- что эту скуку смогут развеять нежданные гости.

-- Вот как? -- удивился Бенедикт. -- И кто же к нам пожаловал?

-- Мушкетеры, ваше святейшество, -- ответил секретарь, направляя указательный палец в сторону окна.

Подойдя к окну и облокотившись на подоконник, папа и впрямь увидел кавалерийский отряд из четырех мушкетеров, приближающийся к папской резиденции. Конечно же, это не были герои его любимой трилогии – те верные слуги короля, если и существовали в действительности, наверняка скончались два с половиной столетия назад. Впрочем, цвет и форма мушкетерских плащей с тех пор так и не изменились.

-- Интересно, который из них д’Артаньян? -- все же не удержался от шутки Бенедикт.

Жорж, стоящий рядом с папой, лишь едва заметно пожал плечами. Что, впрочем, Бенедикта не удивило -- он уже успел узнать, что любимым мушкетером его секретаря является не д’Артаньян, а Арамис.

-- Вот этот -- точно Портос, -- снова пошутил папа, указывая на самого крупногабаритного и широкоплечего из всадников.

-- Насколько я могу судить, -- пробормотал Жорж, обладавший лучшим, чем у Бенедикта, зрением, -- это скорее де Тревиль.

-- В каком смысле? -- не понял папа.

-- В том, ваше святейшество, что я его знаю. Это капитан королевских мушкетеров граф де ла Круа.

-- К нам едет сам капитан? -- увидился Бенедикт. -- Интересно, зачем? Уж не угодно ли его величеству заточить меня в Бастилию?

Впрочем, это тоже было шуткой. В Бастилию давно уже сажали только самых страшных преступников, а не просто кого попало, как во времена Ришелье и Мазарини.

-- Никто не посмеет заточить ваше святейшество куда бы то ни было, -- серьезным тоном ответил Жорж. -- А уж тем более французский монарх, который относится к Святому Престолу с таким почтением.

-- Монархи, Жорж, бывают разные... -- недовольно пробурчал папа. -- Впрочем, скоро мы все узнаем.

Бенедикт оказался прав. Через три минуты всадники во главе с капитаном де ла Круа подъехали к замку, а еще через пять в двери папского кабинета кто-то постучал. Вежливо, но по-своему настойчиво.

-- Прикажете открыть дверь, ваше святейшество? -- учтиво поклонился папе секретарь.

-- Да, Жорж, конечно, -- ответил Бенедикт, не в силах скрыть некоторой дрожи в голосе.

После того, как Жорж исполнил это приказание, римский папа увидел перед собой двух мушкетеров. Одним из них был капитан де ла Круа, действительно чем-то похожий на Портоса. Другим...

-- Ваше величество! -- потрясенным голосом воскликнул Бенедикт.

-- Прошу вас, ваше святейшество, -- покачал головой Людовик XX, -- называйте меня как-нибудь иначе. Во-первых, как вы наверняка уже заметили, я нахожусь здесь инкогнито. Во-вторых, в вашем присутствии я не король Франции, а всего лишь Людовик, верный сын церкви.

-- Да-да, конечно, -- забормотал папа, все еще не в силах унять дрожь. -- Я очень рад вас видеть, ва... то есть сын мой Людовик.

Бенедикт XV не солгал. Удостоиться королевского визита -- всегда большая честь для римского папы. Особенно для папы, избранного на эту должность лишь два с небольшим месяца назад.

-- Я полагаю, господа, вы устали, промокли и проголодались, -- бесстрастно произнес Жорж. -- Сейчас я обо всем распоряжусь. Ужин будет подан через полчаса.

Похоже было, что секретарь папы не испытывал ни дрожи, ни священного трепета.

* * *

-- А у вас отличный повар, -- заметил Людовик XX, отодвигая от себя очередную тарелку. -- Лучше моего.

Следует заметить, что эта тарелка, в отличие от предыдущих, была опустошена лишь наполовину -- впрочем, званый ужин продолжался уже больше двух часов. Кроме короля и приехавших с ним трех мушкетеров, за столом находились лишь Бенедикт XV и Жорж.

-- Говорят, у моего предшественника, -- сказал папа, -- был повар-миланец, еще лучше этого. Но летом ему пришлось срочно уехать домой. Ничего не поделаешь -- война...

-- Да, война... -- грустно кивнул король. -- Но ведь Авиньон военные действия не затронули?

-- Нет, не затронули, -- покачал головой Бенедикт. -- Армия короля Максимилиана трижды шла в наступление, но все три раза ваша Южная армия оттесняла итальянцев назад. Теперь они отсиживаются где-то в Ницце.

-- Хорошо, что я поручил командование Южной армией маршалу Петену, -- довольно сказал Людовик. -- Впрочем, ему попался не очень-то опасный противник. В конце концов, это же только итальянцы.

Произнеся эту фразу, король тут же понял, что поступил весьма бестактно. В конце концов, сидящего напротив него человека еще совсем недавно звали не “Бенедикт XV”, а “Джакомо делла Кьеза”.

-- Видите ли, ваше святейшество, -- торопливо добавил Людовик, -- я считаю, что итальянцы -- прекрасные живописцы, поэты, музыканты и повара, но все же плохие солдаты.

-- Мы не такие уж плохие солдаты, -- усмехнулся папа. -- Вот только нам не хватает хороших генералов. Последним, пожалуй, был Джузеппе Гарибальди, да и тот уехал в Америку.

-- Гарибальди, Гарибальди... -- наморщил король лоб, явно что-то припоминая. -- Известный как Жозе Гарибаль, американский маршал?

-- Именно так, сын мой Людовик, -- кивнул Бенедикт. -- Тот самый Гарибаль, который выгнал мексиканцев из Техаса и подарил его Америке, но потом, сражаясь уже за Конфедерацию, не смог отстоять Техас от войск Наполеона III. Впрочем, я не намерен с вами спорить. Находясь на французской земле и под вашим покровительством, я ничуть не огорчен тем фактом, что в итальянской армии не хватает хороших генералов.

-- Если бы нашим главным противником была Италия, -- вздохнул Людовик, -- мы бы давно уже эту войну выиграли. Однако ведь есть еще Германия...

-- А германцы действительно так опасны? -- участливым тоном спросил папа.

-- К сожалению, да, ваше святейшество, -- невесело усмехнулся король. -- Когда Вторая германская армия разбила нашу Северную армию под Седаном, Реймсом и Шато-Тьерри, после чего подошла к стенам Парижа, ситуация стала критической. Если бы мы потеряли столицу, это нанесло бы нашему престижу непоправимый удар.

-- Я даже и не припомню, -- задумчиво сказал Бенедикт, тщетно копаясь в залежах памяти, -- когда в последний раз неприятель брал Париж.

-- Это было в первой половине XV века, ваше святейшество, -- ответил Людовик, -- в самый тяжелый период Столетней войны. И то это были бургундцы, которые с тех пор давно уже стали такими же французами, как парижане или орлеанцы. Так что допустить падения Парижа я просто не мог. Пришлось привлечь к обороне столицы все наличные силы -- и гвардейцев, и даже мушкетеров. Де Бонвиль, -- обратился король к одному из своих верных стражей, -- расскажите-ка его святейшеству, почему это вы немного прихрамываете на левую ногу.

-- Да нечего тут рассказывать, ваше святейшество, -- покраснел де Бонвиль. -- Обыкновенная германская пуля. Зацепило, бывает.

-- И все же собранных мною сил могло и не хватить, -- сказал король. -- Если бы не наступление русских в Пруссии, германцы наверняка не ослабили бы Вторую армию, перебросив на восток пару корпусов. Ну, а потом в Кале высадился британский корпус Хейга, и Мольтке пришлось бросить часть армии ему навстречу. Тогда уже мы смогли перейти в наступление и отбросить врага за Марну... где он сейчас и находится.

-- Стало быть, сын мой, контрнаступление заглохло? -- понимающе кивнул папа.

-- Увы, это так, -- вздохнул Людовик. -- Хейг застрял в Австрийских Нидерландах, где-то под Гентом, а Северная армия никак не может перейти Марну.

-- А как же Восточная армия генерала Жоффра? -- полюбопытствовал Бенедикт.

-- У Жоффра дела еще хуже, -- махнул рукой король. -- Он не только не смог дойти до Рейна, но и потерял Эльзас. Дальше германцы пока не пошли, так что Жоффр пока что окопался в Нанси. Собственно, кампания 14-го года уже окончена. Теперь до весны ожидается затишье.

-- Стало быть, война затягивается, -- печально сказал папа.

-- Да, ваше святейшество, это так, -- кивнул Людовик. -- Наши надежды на быструю победу не оправдались. Впрочем, не оправдались и подобные же надежды Габсбургов. Будем надеяться, что 15-й год окажется более удачным. Для нас.

-- Я тоже на это надеюсь, -- ответил Бенедикт. -- Чем быстрее прекратится кровопролитие, тем лучше.

-- Но сначала мы должны победить, -- сказал король тоном, не допускающим и мысли об ином способе достижения мира. -- И мы действительно серьезно готовимся к новой кампании. К весне армия будет обеспечена всем необходимым -- провиантом, обмундированием, вооружением. Англичане даже обещают цистерны...

-- Цистерны с горючим? -- не понял папа.

-- Нет-нет, ваше святейшество, я имею в виду новое оружие. Оно называется "цистерны", или же… "tanks", -- вспомнил король английское слово после некоторой заминки. -- Это такие боевые машины. Однако во всех наших военных приготовлениях есть один неприятный нюанс...

-- Какой же это нюанс? -- задал Бенедикт ожидаемый королем вопрос.

-- Наш личный состав, -- ответил Людовик. -- У нас не хватает живой силы. Причем проблема не в качестве наших солдат, а именно в количестве. Для обороны такого количества войск может и хватить, а вот для наступления не хватит никак. Для успешного наступления нам нужны дополнительные десятки, если не сотни тысяч штыков и сабель -- вернее, пехотинцев и кавалеристов. А где их взять?

Ответ на этот вопрос был папе неизвестен. Возникла напряженная тишина, которую, однако, неожиданно прервал голос Жоржа:

-- Простите, ваше величество... но почему бы в таком случае вам не объявить мобилизацию?

-- Вы полагаете, господин секретарь, -- грустно усмехнулся король, -- что я слышу подобный совет в первый раз? Пуанкаре меня такими советами уже замучил. "Мобилизация", "призыв", "всеобщая воинская повинность" -- явно передразнил Людовик своего первого министра, в данный момент находящегося за много лье отсюда.

-- И чем же ваше величество не устраивают подобные советы? -- спокойно осведомился Жорж.

-- Прежде всего, -- ответил Людовик, -- я хотел бы заметить, что служба в армии -- великая честь, которой удостаивается далеко не каждый француз. Подобно дворянству и духовенству, армия является своего рода привилегированным сословием, элитой французского общества. А в элиту каждого встречного и поперечного не допускают. Если народ и армия будут едины, если грань между элитой и простонародьем пропадет, если чернь получит в руки оружие -- то никакая победа в войне, даже самая блистательная, не сможет оправдать подобные нарушения государственных устоев!

-- Но ведь бывают случаи, -- заметил секретарь, -- когда государственная необходимость диктует...

-- Я сам знаю, какие случаи бывают, а каких случаев не бывает, -- оборвал Жоржа король. -- Если вам недостаточно уже приведенных мною аргументов, извольте выслушать новые. Если когда-то в незапамятные времена наши давние предки воевали палками и камнями, то сейчас войны ведутся современным оружием. Чтобы как следует овладеть искусством стрельбы из ружья, фехтованием, верховой ездой -- не говоря уже об умении обращаться с пулеметом или пушкой -- начинающему воину надлежит долго и упорно тренироваться. Иными словами, солдат -- это такая же профессия, как сапожник, плотник или повар. Если у человека нет способностей к приготовлению пищи, то никакой ресторан не возьмет его на работу. А если у человека отсутствуют способности к ратному делу, то зачем же давать ему в руки винтовку или саблю? Нет уж, пусть каждый занимается своим делом. Как бишь это говорил в той басне Лафонтен... “если сапожных дел мастер будет печь пироги, а пекарь заниматься изготовлением сапог”… в общем, ничего хорошего из этого не выйдет.

-- И тем не менее, ваше величество, -- не сдавался Жорж, -- когда Родине угрожает опасность, разве не обязан каждый француз встать грудью на ее защиту? Разве не в этом состоит патриотизм?

-- И это я слышал от Пуанкаре, -- усмехнулся Людовик. -- Поймите же, господин секретарь, что патриотизм этого самого "каждого француза" мне совершенно не нужен. Мне нужна его лояльность к династии Бурбонов -- и ко мне лично. А в чем заключается эта лояльность? В том, что мои верноподданные французы не оспаривают моих прав на престол, не мешают мне управлять вверенным мне государством, не нарушают моих законов и исправно платят мне налоги. Я же, в свою очередь, защищаю их по мере сил от внешних врагов и от преступников, не посягая при этом без нужды на их личные свободы. И, конечно, забочусь о тех подданных, которые по тем или иным причинам не могут позаботиться о себе сами. Таким образом, существует приемлемый для обеих сторон баланс, установленный лет сто назад моим великим прадедом. А вы предлагаете, чтобы я этот баланс нарушил.

-- Но ведь есть разница между мирным временем и временем военным, -- упорно стоял на своем Жорж.

-- Разумеется, господин секретарь, -- кивнул король, -- разница есть. Да, в военное время моим подданным приходится платить дополнительные налоги. Да, владельцам военных и некоторых иных заводов вменяется в обязанность увеличить государственные поставки, причем по фиксированным ценам. Да, ужесточается цензура. Все это понятно и даже естественно. Но вы предлагаете мне какую-то дикость. Вы хотите, чтобы я фактически загнал свободных людей в рабство и заставил их умирать на поле боя без всякого их на то согласия. Да не принимаете ли вы меня за какого-нибудь варварского деспота? Или за дурака? Ведь новоявленный невольник, лишившись свободы, обретет взамен личное оружие. А не повернет ли он его против своего монарха, к которому испытывать лояльности уже не будет?

На этот раз Жорж промолчал. Однако король еще не закончил:

-- А самое главное, господин секретарь, заключается в том, что вся эта... реформа в любом случае пойдет насмарку. Ведь если мобилизацию проведем мы, то ее наверняка также проведут и Габсбурги. И что же? Численность обеих армий, нашей и вражеской, возрастет примерно одинаково -- и у нас по-прежнему не будет достаточно солдат для наступления! Тем временем экономика Франции -- как, впрочем, и Германии -- придет в упадок и запустение, ибо все эти сапожники, повара, плотники и прочие мастеровые, будучи мобилизованными, прекратят заниматься своим привычным делом. Кто тогда будет армию одевать, обувать, кормить, вооружать? Откуда в королевскую казну будут поступать налоги? Как будет функционировать вся государственная машина? Полгода такой войны -- и уже совсем не важно, кто, собственно, одержит победу, ибо победителю достанется в качестве трофея совершенно разоренная страна -- да и дома его будет ждать не меньшее разорение. Да еще и голодные бунты, и мятежи солдат, мобилизованных против воли, и какая-нибудь новая Фронда... Иными словами, подобная победа будет в лучшем случае пирровой!

Людовик сделал паузу, но Жорж снова предпочел от ответа воздержаться.

-- Вот почему, господин секретарь, -- произнес король торжествующим и вместе с тем нравоучительным тоном, -- военное дело является уделом лишь тех, кто чувствует к этой благородной и отважной профессии призвание. Причем так обстоят дела не только во Франции, но и во всех иных цивилизованных странах. И я не собираюсь отменять этот давно уже заведенный порядок.

-- Значит ли это, сын мой Людовик, -- снова вступил в разговор Бенедикт, -- что весеннее наступление так и не состоится?

И вновь возникла напряженная тишина. Король явно обдумывал ответ, причем весьма тщательно.

-- А вот этот вопрос, ваше святейшество, -- медленно произнес Людовик, -- мне как раз и хотелось бы обсудить с вами.

В следующую секунду все три мушкетера поднялись со своих мест как по команде. Учтиво поклонившись папе, они направились к выходу.

-- Я хотел бы, ваше святейшество, обсудить этот вопрос с вами с глазу на глаз, -- холодно заметил Людовик, покосившись на Жоржа.

-- Простите, ваше величество, -- бесстрастно сказал секретарь папы, после чего последовал за мушкетерами.

-- Боюсь, сын мой, -- сказал Бенедикт, когда за Жоржем захлопнулась дверь, -- что я догадываюсь о содержании вашей просьбы.

-- Изложите же свою догадку, ваше святейшество, -- предложил папе король.

-- Что может сделать римский папа, -- грустно задал риторический вопрос Бенедикт, -- лишенный не только какой бы то ни было светской власти, но и самого Святого Престола в Риме? Только одно -- отлучить Габсбургов от церкви. Но я этого не сделаю, сын мой.

-- Но почему же... -- попытался возразить Людовик, однако папа осмелился его перебить:

-- Потому что я не хочу поворачивать историю вспять. Потому что я не хочу возвращаться в средневековье. Потому что борьба римских пап с германскими императорами не принесла ничего хорошего ни тем, ни другим. Потому что религиозные войны и так уже унесли жизни бесчисленного количества невинных людей. Достаточно вспомнить хотя бы страшную Тридцатилетнюю войну, опустошившую Германию подобно чуме. Да ведь и французский народ пострадал немало от католическо-гугенотских раздоров. Уж этого-то вы, сын мой, не знать не можете -- вспомните Варфоломеевскую ночь, когда чуть не погиб ваш предок, Генрих Наваррский, первый Бурбон на французском троне! А вы мне предлагаете еще и посеять раздор среди католиков! Ибо в ответ на отлучение от церкви Франц-Иосиф и Максимилиан тут же изберут какого-нибудь антипапу...

-- Я имел в виду совсем не это, -- сумел наконец вставить несколько слов король. -- Я отнюдь не собирался предлагать вам ничего подобного. Не нужно никого отлучать от церкви. Ни Франц-Иосифа, ни Максимилиана, ни даже османского султана -- впрочем, его сначала пришлось бы крестить, а уж потом отлучать.

-- Я рад, что ошибся в своих догадках, -- сказал папа. -- И тем не менее, в чем-то я оказался прав, не так ли? Вы собираетесь о чем-то меня просить, верно? Иначе бы вы не поехали верхом в такую даль, да еще и инкогнито...

-- Да, ваше святейшество, я намерен просить вас оказать мне услугу, -- ответил Людовик. -- Если, конечно, ваши симпатии в нынешней европейской войне находятся не на стороне Габсбургов, а на стороне Антанты.

-- В этом, сын мой Людовик, нет ни малейшего сомнения, -- твердым голосом проинес Бенедикт. -- Когда Франц-Иосиф I обьединил более сорока лет назад Италию, поставив во главе нового королевства своего брата Максимилиана, он заодно ликвидировал Папскую Область, после чего Святой Престол снова, как и за сотни лет до этого, переехал сюда, в Авиньон, под защиту французской короны. А посему я не был бы папой римским, если бы не желал победы Франции над Габсбургами...

--...которая наверняка повлечет за собой триумфальное возвращение Святого Престола в Рим, -- торжественным тоном подхватил король.

-- Дай Бог, -- перекрестился папа. -- Дай-то Бог.

Перекрестился и Людовик.

-- Иными словами, ваше святейшество, -- сказал король, -- вы готовы выслушать мою просьбу?

-- Я весь внимание, сын мой, -- ответил Бенедикт.

* * *

26 ноября

Новый Орлеан

-- Sweet Lord Jesus[2], -- пробормотал Шеймус О'Брайен.

Хотя английский язык и был для архиепископа Луизианского родным, говорил он на нем с неподражаемым ирландским акцентом. Впрочем, с тем же акцентом он говорил и по-французски. И по-латыни.

Собственно говоря, письмо, вызвавшее удивление О'Брайена, как раз и было написано на чистейшем латинском языке. Но не это удивило старого ирландца – нет, его поразила не форма документа, а как раз содержание.

По правде говоря, содержание только что полученного архиепископом письма было настолько невероятным, что скорее походило на шутку. Нет, не на забавный трюк из новой комедии Шарло Шаплена. Скорее на розыгрыш, причем весьма наглый и дерзкий.

И тем не менее розыгрышем документ не был, равно как и подделкой. Он представлял собой безусловно подлинное письмо из Авиньона. Причем оно было не просто деловой запиской, и даже не просто рекомендацией – нет, в письме содержалось секретное предписание Святого Престола, строго обязательное к исполнению.

-- Well[3], надо – значит, надо, -- меланхолически пожал плечами О'Брайен, доставая чистый лист бумаги.

Испачкав половину листа своим ужасным почерком, архиепископ громко закричал:

-- Франсуа!

Ответа не последовало.

-- Черт возьми, где этот stupid lad[4]? – заворчал О'Брайен. – Франсуа, где ты там шляешься, негодник?!

В коридоре послышались ленивые шаги.

-- Франсуа, иди сюда! – заорал архиепископ. – Да побыстрее!

Шаги несколько ускорились, после чего дверь наконец открылась, и перед О'Брайеном предстал Франсуа – флегматичный толстяк лет тридцати от роду.

-- Ну, что такое? – осведомился нерадивый слуга. – Я, что, вам нанялся сюда бегать по каждому поводу?

-- Конечно, нанялся, -- охотно ответил на вопрос Франсуа архиепископ. – А иначе за что я тебе плачу жалованье?

-- Ладно, ладно, -- примирительно махнул рукой слуга. – Чего надо-то?

Подобная непочтительность Франсуа Жуаро по отношению к своему работодателю объяснялась очень просто. Дело в том, что никто в доме архиепископа, кроме Франсуа, не мог разобрать ужасный почерк хозяина. За это умение слуге прощалось очень многое.

-- Вот, посмотри, -- кивнул О'Брайен на собственные каракули. – Перепишешь сколько надо раз и разошлешь по всем епископствам.

-- Это еще зачем? – тупо уставился на хозяина Франсуа.

-- А затем, что в ближайшее воскресенье каждый кюре в обеих Луизианах должен обратиться с некоей речью к своим прихожанам.

-- Смотри ты, -- присвистнул слуга, уже вглядываясь в нацарапанный архиепископом текст. – И это только у нас так будет?

-- Да нет, -- задумчиво произнес О'Брайен. – Пожалуй, что и по всей стране.

Архиепископ не ошибся. В эти самые минуты тем же, что и он сам, занимались также все его коллеги – и в Миссури, и в Иллинуа, и в Квебеке, и во всех прочих калифорниях, техасах и манитобах. Рассылая тайные письма, секретарь Бенедикта XV не забыл ни об одном уголке Американской Империи.

-- И главное – никому, -- добавил О'Брайен вслед уходящему Франсуа, на что тот лишь утвердительно хмыкнул.

-- Oh well[5]… -- вздохнул архиепископ, снова оставшись наедине с нежданным документом. – С другой стороны…

Подумав секунд пять, он лишь пожал плечами.

-- А вообще неплохо придумали…

* * *

8 декабря

Сен-Луи

Когда-то американские политики использовали для тайных встреч кабачок "Сайбер", находящийся в самом центре столицы. Но это было давно. Вот уже немало лет политические деятели приходили с этой целью не в легендарный трактир, а в загородный ресторан "Грасси". Причем если в "Сайбере" обычно собирались единомышленники, то в "Грасси", напротив, зачастую встречались лидеры противоборствующих сенатских фракций. Особенно полезными подобные встречи были накануне заседаний Сената, на которых законодателям предстояло решать самые важные государственные вопросы. Собравшись вместе незаметно для публики, руководители фракций могли попытаться полюбовно достичь консенсуса -- а в случае его недостижения по крайней мере получить нужную информацию о том, как именно пройдет завтрашнее голосование по рассматриваемому вопросу.

Разумеется, на сегодняшней встрече были представлены далеко не все фракции, а только самые крупные. Например, никому бы и в голову не пришло пригласить сюда раввина Авраама Леви, руководителя сенатской делегации небольшого западного кантона Ле-Нувель-Исраэль, которая состояла из трех евреев-хасидов. Не было здесь и индейцев -- нет, вовсе не потому, что их почему-то решили подвергнуть дискриминации. И не из-за их малочисленности -- индейских депутатов в Сенате хватило бы на добрую дюжину процентов. Просто все эти индейские сенаторы отнюдь не представляли собой единого целого. Собственно говоря, что могло быть общего у апачей с сиу, или у чероки с семинолами? Все эти племена говорили на разных языках -- единственным общим для американских индейцев языком был французский -- и до прихода европейцев постоянно друг с другом воевали, причем иногда исходом войны было порабощение одного племени другим. Так что если бы кто-нибудь и попробовал объединить индейцев Америки в один народ, он добился бы не больших успехов, чем, скажем, поборник объединения в один народ норвежцев, греков и португальцев.

-- Итак, господа, -- промолвил Виктор Орландо, обращаясь к своим пяти собеседникам, -- мы все в сборе. Начнем?

Не входя ни в одну из сенатских фракций, Орландо был председателем Сената уже больше десяти лет. Пожалуй, его независимость была ему только на руку -- не являясь ничьим политическим противником, он устраивал в качестве председателя практически всех. Кроме того, он был сицилийцем. Так уж как-то повелось в Американской Империи, что именно выходцы с Сицилии обладали каким-то необъяснимым талантом к политическим интригам -- подобно тому как немцы обладают способностями к пивоварению, а французы -- к виноделию. И Сенат, и императорский двор, и законодательные собрания крупнейших кантонов -- все эти общественные институты были опутаны незримой сицилийской паутиной, которую покойный писатель Самуэль Клеманс назвал как-то в шутку "мафией". Поэтому, собственно говоря, и местом для тайных политических вечерь служил итальянский ресторан, а не китайский или немецкий.

-- Да, конечно, -- утвердительно отозвался на предложение председателя отец Анри Диомед, руководитель Католического Союза. -- Как мы все прекрасно знаем, вот уже не одну неделю в американских церквях раздаются проповеди, призывающие нашу страну присоединиться к праведной битве, которую ведут Франция и ее союзники с врагами его святейшества. Скажем прямо, господа, большинство населения Америки составляют именно католики, пусть и не все они являются членами Католического Союза. Все больше и больше верных детей церкви требуют от правительства объявить войну зловредным режимам Габсбургов. Как известно, последняя демонстрация, состоявшаяся в Сен-Луи не далее как вчера, насчитывала не менее десяти тысяч человек. Вот почему вопрос о вступлении Америки в войну будет завтра рассматриваться Сенатом. Разумеется, я был бы никчемным католиком, если бы не призвал вас, господа, выступить в поддержку этого в высшей степени благородного действия!

-- И не подумаю, -- резко ответил Гийом Дюбуа, лидер Консервативного Блока. -- Как известно, в нашей стране церковь отделена от государства, и американский народ защищать интересы католической церкви не обязан. Не говоря уже о том, что американская армия существует исключительно для обороны от внешних врагов, а не для захватнических войн где-то в другом полушарии.

-- Вы совершенно неправы! -- горячо воскликнул Тео Роозе, предводитель Прогрессивно-Либерального Альянса. -- В отличие от уважаемого отца Диомеда -- да и от вас, господин Дюбуа -- я отнюдь не католик. Я протестант. Но ведь речь идет не только и не столько о помощи римскому папе, сколько о величии нашей державы! Довольно Америке быть "первым парнем в провинции", каковой несомненно является Западное полушарие! Европа -- вот где центр нашей цивилизации, вот где политический центр планеты! Одержав славную победу в Европе, мы заставим с собой считаться не только Германию с Италией, но и Францию с Англией! И тогда наконец Американская Империя войдет в число первых держав мира!

-- А кто за все это будет платить? -- желчным тоном осведомился Дюбуа. -- Вы хоть немного представляете, господин Роозе, скольких дополнительных расходов потребует эта авантюра? Американский труженик и так уже задавлен непомерными налогами. Их сокращать надо, а не увеличивать.

-- Простите, но тут я с вами не согласен, -- вежливо возразил Александр Керенски, председатель Социал-Демократической Партии. -- У нас в Америке налоги и так чрезвычайно низкие. Я как раз полагаю, что их нужно поднять...

--...И потратить вырученные деньги на моральные и богоугодные цели, -- подхватил отец Диомед.

-- И потратить на то, чтобы одержать великую победу и прославить Империю в веках! -- важно поднял указательный палец Роозе.

-- Народные деньги нужно тратить совсем на другое!

Это вступил в разговор Сеньёрдюмонд Ульен, лысый господин средних лет с умным лицом и добрыми глазами. Несмотря на свои "офранцуженные" имя и фамилию, он был выходцем из того же провинциального русского городка, что и Керенски. Более того, когда-то Ульен и Керенски вместе руководили социал-демократами -- пока лет десять назад Ульен не разругался со старым другом, уведя часть партии (Ульен называл ее "большей частью", хотя это было и не совсем так) с очередного съезда и основав Новый Трудовой Союз, лидером которого он и был до сих пор.

-- Народные деньги, -- продолжил Ульен, -- надлежит тратить не на кровопролитные войны и не на опиум для народа, а на выкуп всех заводов и фабрик для последующей передачи их пролетариату! Раз уж мы, -- грустно вздохнул он, -- никак не примем мое предложение просто национализировать капиталистические предприятия без всякого выкупа.

-- Извините, господин Ульен, -- вежливо заметил Роозе, -- но мы сейчас обсуждаем не ваши марксистские идеи, а совсем другое...

-- Да-да, конечно, -- махнул рукой лидер Нового Трудового Союза, -- речь идет о войне. О войне, которая не принесет американским рабочим и крестьянам абсолютно никакой пользы. Разумеется, наша фракция будет голосовать против этой архиглупой затеи!

На самом деле, конечно, Ульен был противником вступления Америки в войну по совсем другой причине. Он уже давно понял, что в приютившей его стране пролетарская революция не произойдет никогда -- оставались лишь надежды на захват власти путем парламентской борьбы, но и они были весьма слабы. Поэтому с некоторых пор Ульен снова обратил свой взор на Европу. По его мнению, несколько лет европейской войны вполне могли расшатать устоявшийся порядок хотя бы в одной из воюющих стран. Таким образом, любое действие, приближающее победу одной из сторон и не дающее войне затянуться, было с точки зрения Ульена недопустимым вредительством.

-- Мне очень жаль, -- покачал головой Роозе. -- Вы совершенно не думаете о высших интересах.

-- У меня постепенно создается такое впечатление, -- скорбным тоном произнес Дюбуа, -- что некоторые из здесь присутствующих господ озабочены интересами отнюдь не американскими...

-- Вы намекаете на мое происхождение? -- усмехнулся Ульен. -- Напрасно! На Россию мне наплевать, ибо я -- трудовик!

-- Да вам и на Америку наплевать, -- не удержался от усмешки и Дюбуа. -- Вы лояльны лишь своему Трудовому Интернационалу. А вы, отец Диомед, -- повернул он голову в другую сторону, -- ставите во главу угла интересы его святейшества, а не американского императора и народа. Хотя родились-то вы здесь, как и я. А вы, господин Роозе...

-- Неправда! -- с пафосом воскликнул Роозе. -- Меня заботят именно интересы Америки, которой предстоят великие дела, предначертанные ей самим провидением! Да, я родился в новобританском Нью-Йорке, но уехал оттуда еще в шестнадцатилетнем возрасте, дабы быть не подданным дряхлой британской короны, а гражданином самой свободной и могучей страны! Кстати, господин Дюбуа, ваши родители переехали в Иллинуа из новобританского Массачусетса лишь за два года до вашего рождения, так что по большому счету вы такой же New Brit, как и я!

-- Не будем копаться в наших родословных, -- меланхолически заметил Орландо. -- Вернемся к обсуждаемому вопросу. Насколько я могу судить, отец Диомед и господин Роозе высказались за вступление Америки в войну, в то время как господа Дюбуа и Ульен высказались против. Что скажет господин Керенски?

Все присутствующие уставились на предводителя социал-демократов.

-- В зависимости от того, какое решение мы примем, -- задумчиво сказал Керенски, -- мы так или иначе окажем услугу одной из противоборствующих группировок. Если Америка в войну вступит, мы окажем услугу Антанте. Но если Америка от участия в войне откажется, то мы окажем услугу все равно -- только не Антанте, а Габсбургам. Вопрос в том, кому именно мы симпатизируем больше?

Возникшую паузу не нарушил никто -- все ждали, ответит ли председатель Социал-Демократической Партии на собственный вопрос.

-- С кем граничит Американская Империя? -- задал новый вопрос Керенски.

-- С Мексикой, -- пожал плечами Орландо.

-- Это на юге. А на северо-западе мы граничим с русской Аляской. И на востоке -- с Новой Британией. Что же касается Франции, то с ней, как ни крути, нас связывает лингвистическое и культурное родство. Таким образом, все три страны Антанты в той или иной степени являются нашими друзьями или хотя бы соседями...

-- И вы тоже думаете о чужих интересах, – печально развел своими черными руками Дюбуа.

-- Не буду отрицать, -- пожал плечами Керенски, -- что мне, как социал-демократу, более симпатичны Англия, самая демократическая страна в Европе, и Франция, где столетие назад впервые на континенте возникло так называемое "социальное государство", нежели начавшая войну Германская Империя и ее итальянский вассал.

-- Стало быть, вы голосуете за вступление в войну? -- напрямик спросил Орландо.

-- Да, таково мое решение.

-- Три против двух, -- произвел несложный подсчет Роозе. -- Отлично! Завтра Сенат примет верное решение!

-- Это еще неизвестно, -- буркнул Дюбуа. -- Посмотрим, как проголосуют индейцы.

-- В том, как по данному вопросу проголосуют индейцы, -- усмехнулся отец Диомед, -- у меня нет ни малейшего сомнения.

Дюбуа лишь поник головой. Ни для кого не было не секретом, что многие индейцы Америки охотно шли служить в армию, издавна предпочитая ратный труд какому-либо другому. Правда, в мирное время численность армии была сравнительно небольшой, и потому вакансий на всех желающих попросту не хватало. Однако в случае войны Империи наверняка понадобятся новые солдаты -- и тут-то мечта тысяч парней из индейских кантонов наконец сбудется!

-- Итак, господа, наша дружеская беседа подошла к концу, -- торжественно произнес Орландо и поднялся со стула, после чего поднял бокал: -- Salute!

Его примеру последовали отец Диомед, Роозе и Керенски.

* * *

10 декабря

Детруа, Мишиган

-- Да здравствует Сенат!

Обычно первый тост предназначался для императора, однако на сей раз четверо офицеров Пятнадцатого полка, собравшихся после ночного дежурства в трактире "Бездонный погреб", пили именно за законодательное собрание Империи.

-- Война! -- радостно произнес майор Венсан Оливье. -- Наконец-то! Не какая-нибудь миротворческая экспедиция в Мексику или Колумбию, а настоящая война, да еще и в Европе!

-- Сбылась мечта моего прадеда, -- усмехнулся капитан Шарль Багратен.

-- А при чем тут твой прадед? -- не понял Оливье.

-- Когда я был маленьким, -- пояснил Багратен, -- мой дед, приехавший сюда из России еще юношей, часто рассказывал мне про своего отца, который был грузинским князем и служил в русской армии. Так вот моему прадеду тоже надоело воевать все с турками да с турками. Ему хотелось повидать Европу -- Германию, Италию, Францию... но войн в Европе все не было и не было. Зато теперь я, его правнук, отправлюсь наконец воевать в Европу. И Францию повидаю, и, даст Бог, Германию...

-- А мне все равно, где воевать, -- хмыкнул капитан Пьер Соколиный Коготь, -- лишь бы воевать.

-- Смотри не сними там в Европе слишком много скальпов, -- пошутил Оливье.

-- С живых снимать не буду, -- серьезным тоном ответил индеец.

-- А на Кубе, значит, мы так и не высадимся? -- вдруг разочарованно протянул лейтенант Шломо Кантор.

-- На Кубе мы не высадимся никогда, -- махнул рукой Багратен. -- Для этого мощной армии мало, нужен флот получше, чем у этих недобитых сепаратистов. А вот это-то и проблематично. Как тогда флот у кубинцев был сильнее нашего, так и до сих пор мы их не догнали.

-- А на что тебе Куба? -- подозрительно спросил Кантора Оливье.

-- Хе-хе-хе, -- не удержался от смеха Соколиный Коготь. -- Расскажи, Шломо, расскажи, как ты с Капабланшем сыграть мечтаешь.

-- С кем, с кем? -- не понял Багратен.

-- С Капабланшем, -- нехотя ответил Кантор. -- Есть такой шахматист на Кубе -- Жозе-Рауль Капабланш. Мечта у меня такая -- вот высадимся на Кубе, найду я его дом, постучу в дверь и попрошу со мной сыграть. Уж наверняка не откажет, если я приду к нему в качестве победителя. Но теперь точно ничего не получится, раз мы в Европу поедем...

-- Не горюй, Шломо, -- усмехнулся Оливье. -- Вот завоюем Германию, найдем тебе там Ласкера, с ним и играй.

-- Это неинтересно, -- махнул рукой Кантор.

-- Ну как же неинтересно? -- удивился Оливье. -- Он ведь чемпион мира!

-- Все равно Капабланш лучше, -- упрямо сказал Кантор. -- Когда-нибудь он сам станет шахматным королем.

-- Черт возьми! -- вдруг присвистнул Багратен. -- А ведь мы, друзья мои, забыли о настоящем короле. То есть о нашем дражайшем императоре. Ведь он может...

Но тут оркестр заиграл бравурную музыку, и окончания фразы никто не услышал.

* * *

11 декабря

Сен-Луи

-- Входите, Орландо, входите! – отрывисто сказал Наполеон IV. – Садитесь. Да побыстрее – я и так вас жду уже целых полчаса.

Председатель Сената, уже успевший привыкнуть к такому обращению, лишь отвесил императору учтивый поклон, после чего сел в предложенное ему кресло – как раз напротив трона.

-- Ну что, Орландо, -- продолжил Наполеон тем же тоном, -- с чем пожаловали?

-- Мне кажется, ваше величество, -- спокойно ответил Орландо, -- что вы знаете об этом куда больше меня, ибо явился я сюда согласно вашему монаршему повелению…

-- Это верно, -- хмыкнул император. – И все же? Неужели вы не догадываетесь, зачем я вас сюда… пригласил?

-- Я полагаю, ваше величество, -- почтительным голосом сказал председатель Сената, -- что вы ждете моего отчета о том постановлении, которое было принято Сенатом два дня назад…

-- Вы угадали, -- перебил Орландо император. – Да, мое внимание привлекло именно это постановление, согласно которому моей Империи надлежит вступить в европейскую войну, превратив ее тем самым в мировую. А теперь, Орландо, попробуйте-ка угадать мою реакцию.

-- Я думаю, -- неуверенно забормотал Орландо, -- что вашему величеству будет угодно одобрить ту инициативу, которая исходит…

-- Ответ неверен! – снова перебил Наполеон своего собеседника. – Как раз наоборот: я сегодня же намерен наложить свое императорское «вето».

-- Но почему же, ваше величество? – удивился председатель Сената.

-- Потому что такова моя императорская воля.

-- А известно ли вашему императорскому величеству, -- почтительно, но несколько вкрадчиво сказал Орландо, -- что постановление Сената об объявлении войны вызвало немалый этнузиазм у американского народа? Не только у католиков, ваше величество…

-- Какое мне дело до народного энтузиазма? – фыркнул император.

-- Но какой же монарх, ваше величество, не желает пользоваться в своем народе популярностью? – ответил вопросом на вопрос председатель Сената.

-- Мне не нужна популярность, -- покачал головой Наполеон. – Я не какой-нибудь сенатор или губернатор кантона. Мне не нужно потакать избирателям. Я – император!

-- Тем не менее, ваше величество…

-- Тем не менее, вы хотите сказать, моя власть не безгранична – напротив, она ограничена Конституцией? Это так, Орландо, я не какой-нибудь Людовик или Франц-Иосиф, который делает все, что ему заблагорассудится. Но в то же время я и не какой-нибудь британский Георг, чья реальная власть распространяется разве что на Букингемский дворец. Согласно Конституции, дарованной американскому народу моим дедом, я имею право налагать «вето» на неугодные мне решения Сената. Именно это я сегодня и сделаю.

-- Я нисколько не оспариваю правомочности действий вашего величества, -- учтиво поклонился императору Орландо. – Однако да позволено мне будет узнать, в чем состоит причина ваших столь неожиданных действий…

В ответ Наполеон лишь…ь грустно улыбнулся – и несколько изменился в лице. Куда-то пропали резкость и заносчивость.

-- Знаете, Орландо, -- медленно произнес император, -- мы с вами оба являемся… государственными деятелями: я – по праву рождения, вы же -- по праву избрания на столь высокий пост. Если вам угодно, давайте поговорим начистоту. Как государственный деятель с государственным деятелем, как католик с католиком. Как итальянец с итальянцем, наконец.

-- Простите, не понял… -- удивленно сказал Орландо.

-- Ну да, ну да, -- махнул рукой Наполеон, -- вы по рождению сицилиец, а я всего лишь корсиканец по происхождению. Тем не менее вы, надеюсь, не будете отрицать того факта, что Корсика, даже принадлежащая Бурбонам, всегда была и будет скорее итальянским островом, нежели французским. Как не будете отрицать и того, что «Буонапарте» – фамилия именно итальянская. Так что давайте-ка поговорим откровенно, раз уж у нас с вами так много общего.

-- Давайте, ваше величество, -- ответил Орландо.

-- Тогда, il mio caro amico[6], ответьте мне на такой вопрос. Во имя чего мы должны воевать? Во имя чего должны истечь кровью наши американские солдаты? Во имя чего наш злейший враг, а именно до сих пор не воссоединенный с Империей остров Куба, перестанет быть изолированным, получив в лице Германии мощного союзника? Неужели ради того, чтобы вернуть наконец его святейшество обратно в Рим?

В ответ председатель Сената лишь промолчал, что вполне могло считаться согласием.

-- В таком случае, -- продолжил император, -- скажите мне вот что: как давно Франц-Иосиф объединил Италию – нашу с вами Италию, Орландо – после чего римский папа был вынужден переехать в Авиньон? Впрочем, не говорите – это я знаю и сам. Это произошло без малого полвека назад! С той поры прошло много лет, сменилось несколько пап, сменился и французский король – и что же? Все это время французы не сделали ничего, пальца о палец не ударили. По большому счету, Орландо, французским королям не было никакого дела до того, находится Святой Престол в Авиньоне или Риме. Пожалуй, Авиньон их устраивал даже больше – как же, ведь в таком случае престиж дома Бурбонов только возрастал. Еще бы, короли-хранители, короли-защитники… Но вот грянула война, и теперь Людовик наконец вспомнил о том, что надо-де восстановить справедливость. Вот почему он придумал посоветовать папе надоумить американских католиков поднять весь этот шум! И не говорите мне, что Людовик с его святейшеством тут ни при чем! Или вы думаете, что все наши попы одновременно додумались до всего этого сами?

И снова председатель Сената ничего в ответ не сказал.

-- А настоящая причина, Орландо, совсем в другом, не в местонахождении Святого Престола и даже не в чаяниях европейских народов! Просто несколько абсолютных монархов поссорились друг с другом. С одной стороны – клан Габсбургов, с другой – дом Бурбонов и союзный ему дом Романовых. Говоря языком криминологов, это просто обыкновенная… разборка вроде бандитской, когда каждая из противоборствующих банд хочет доказать свое превосходство. И я, представитель благородного дома Бонапартов, должен сейчас в эту бессмысленную разборку вмешаться?

Орландо лишь сделал какое-то странное движение руками. Другого ответа на этот риторический вопрос у него не было.

-- А зачем нам это нужно? Да, Орландо, я сказал «нам» – я имею в виду уже не только себя лично и свою династию, а всю Американскую Империю. Зачем нам участвовать в европейских войнах, вступая в совершенно не нужные нам союзы и обретая новых врагов, как будто нам мало Кубы? Знаете ли вы, Орландо, кто такой Джеймс Монро?

-- Конечно, знаю, ваше величество, -- ответил председатель Сената. – Он был первым министром при дворе Наполеона II, вашего уважаемого деда.

-- Поздравляю вас, Орландо, вы хорошо знаете историю. Так вот, этот человек в свое время выдвинул так называемую “доктрину Монро”, согласно которой европейские державы не должны вмешиваться в дела Нового Света.

-- Да, ваше величество, мне известно и это.

-- Хорошо, Орландо, хорошо, вы заработали по истории высший балл. Но вернемся к нашим баранам. Если никто не оспаривает “доктрину Монро”, то разве не верно и обратное утверждение? Иными словами, разве не должны мы, американцы, держаться подальше от европейских дрязг, склок и драк?

-- Это очень оригинальная мысль, ваше величество, -- уклонился от прямого ответа Орландо.

-- Разве не для того наши Отцы-Основатели сбросили иго Бурбонов – которые, заметьте, навязываются нам теперь в союзники – чтобы окончательно порвать со своим европейским прошлым? Разве не для того же мой великий прадед всеми силами гнал из Америки англичан – которые, кстати, тоже норовят стать нашими друзьями? Разве не для того же, наконец, он создал свою Империю здесь, на этом благословенном континенте, а не на каком-нибудь европейском острове -- скажем, Корсике или Эльбе? Черт возьми, Орландо, да разве не для того же вы приехали в Америку из Сицилии?

-- Ваше величество очень мастерски подбирает аргументы, -- угрюмо заметил председатель Сената.

-- Послушайте, Орландо, -- проникновенно сказал император, -- забудьте же на час, на минуту, на секунду о том, кто вы такой, о своей должности, об избирателях, наконец. Скажите мне не как сенатор императору, а как один человек другому – прав я или нет? Только, прошу вас, отвечайте честно, без всякой задней мысли или политических соображений.

-- Я вынужден признать, -- медленно произнес Орландо после некоторых раздумий, -- что мне не удается опровергнуть логику ваших рассуждений.

-- Этого достаточно, -- пожал плечами Наполеон, понимая, что большего от председателя Сената он не добьется. – Можете идти, Орландо. Аудиенция окончена.

* * *

13 декабря

Вена

-- Ну, вот американская угроза и миновала, -- ласково промурлыкал Франц-Иосиф I. -- А вы, господа, боялись.

Дабы усилить произведенное этими словами впечатление, император австрийский и германский немедленно продемонстрировал членам Имперского Совета только что прочитанную телеграмму. Ответом было радостное шушуканье королей, принцев и прочих глав государств, входящих в Германскую Империю. Приехав по приглашению императора в Шенбруннский дворец еще неделю назад, все эти дни они с ужасом следили за развитием событий в далекой Америке, народ которой вдруг возжаждал вступиться за давно уже попранную честь римского папы. К счастью, Наполеон все же рассудил по-своему, предпочтя не задирать “дедушку Франца” (таково было одно из прозвищ престарелого монарха).

-- Папу испугались, -- саркастически хмыкнул Франц-Иосиф. -- А сколько у папы кавалерийских дивизий? Или хотя бы пехотных?

Некоторые из присутствующих угодливо захихикали. Впрочем, далеко не все.

-- Меня папа не очень-то беспокоит, равно как и американцы, -- нервно-желчным тоном произнес прусский король Вильгельм. -- Меня беспокоят русские. Когда в августе Самсонов чуть не подошел к Берлину, я чуть было...

"Чуть было в штаны не наложил," -- мысленно закончил фразу пруссака Франц-Иосиф. Боже, как же надоел императору этот мальчишка Гогенцоллерн -- ну да, мальчишка, ему ведь только пятьдесят пять... Как он приставал к Франц-Иосифу в середине лета -- "не мешкать с этим выступлением, не мешкать с этим выступлением..." Ну да, мальчику Вилли не терпелось вернуть Восточную Пруссию, отобранную русскими у Фридриха Неудачника еще полтора столетия назад. А как только война началась, и Самсонов пошел в наступление -- так сразу перетрусил, до сих пор трясется...

-- Да ведь все кончилось хорошо, -- отмахнулся от прусского короля Франц-Иосиф. -- Получил Людендорф новые корпуса с запада и разбил Самсонова вдребезги. И оттеснил русских к Варшаве, где они и сейчас занимают глухую оборону.

-- Я не могу не думать денно и нощно о вверенном мне королевстве, -- высокопарно ответил Вильгельм таким тоном, как будто его королевство было не небольшим кусочком большой империи, а великой державой.

-- Русскому вторжению подверглась не только ваша Пруссия, -- раздраженно буркнул император, еле удержавшись от того, чтобы в очерендой раз не закашляться.

Франц-Иосиф был совершенно прав. Его родная Австрия, которую, в отличие от Германии, он унаследовал от предков, также испытала на себе мощь вражеской военной машины. Будучи не в силах справиться с русской Западной армией, Шестая армия под командованием Макензена оставила Лемберг (который русские почему-то переименовали во "Львов"). Пятая же армия с трудом сдерживала генерала Брусилова в Трансильвании.

-- Вы совершенно правы, ваше императорское величество, -- откликнулся сербский король Александр. -- Мое отечество до сих пор стонет под пятой чужеземных захватчиков.

Тут императору возразить было нечего -- этот желторотый сосунок Обренович, которому не исполнилось еще и сорока, был прав. Он уже успел лишиться половины Албании, захваченной еще в сентябре англо-греческим корпусом генерала Алленби, а также Македонии, куда в октябре вошла Задунайская армия генерала Щербачева. Таким образом, Скопье, в котором не так уж давно прогремел начавший войну выстрел Гаврило Принциповского, находился теперь в руках русских.

Конечно, рядом с Балканами находилась Османская Империя, но помощи от нее ждать не приходилось. Уже в самом начале войны корпус генерала Врангеля повторил поход генерала Гурко тридцатишестилетней давности и вышел к Константинополю. Осадив османскую столицу, Врангель штурмовать ее не стал, перейдя вместо этого к обороне, после чего турки оказались заперты в городе. Тем временем англичане высадились на западном берегу Дарданелл, так что теперь турки от Балкан были полностью отрезаны. Им оставалось лишь укреплять Константинополь и восточное побережье Мраморного моря -- а также по мере возможности сдерживать русскую Кавказскую армию, которая, впрочем, уже взяла Трапезунд.

-- Не будем предаваться унынию, -- нарушил тишину император. -- В свое время Бисмарк предостерегал меня от войны на два фронта.. Но он не учел того, что страна, воюющая на два фронта, обладает некоторым преимуществом. Ни русские, ни французы не могут увеличить брошенные против нас силы, тогда как мы имеем возможность перебрасывать войска с востока на запад -- или же с запада на восток. Как, собственно, мы и сделали в августе. Как мы сделаем и будущей весной.

Шушуканье несколько затихло -- члены Имперского Совета поняли, что сейчас австриец скажет что-то важное.

-- Поскольку американцы в войну не вмешаются, -- продолжил Франц-Иосиф, -- ни нам, ни итальянцам французское наступление в ближайшее время не грозит. Стало быть, мы вполне можем снять с западного театра военных действий часть дивизий. Эти дивизии будут переброшены на восток. Как и имеющиеся резервы. Как и часть итальяшек -- хватит им прохлаждаться во Французской Ривьере. Весной мы нанесем России решающий удар. Мы выгоним русских из Галиции, Трансильвании и Македонии, мы войдем в Румынию и Болгарию, мы выйдем к Черному морю, мы снимем блокаду Константинополя, мы объединим под своим знаменем всю Польшу, мы вернем Германии Кёнигсберг и Ригу. И когда обескровленная Россия наконец запросит пощады -- вот тогда мы снова перебросим войска на запад и возьмем наконец Париж! А заодно и Авиньон -- пусть его святейшество переносит Святой Престол куда-нибудь за океан. Ну, а с англичанами заключим мир -- все равно они в одиночку воевать не будут.

И снова короли, принцы и прочие германские монархи зашушукались, причем на этот раз уважительно и одобрительно.

-- Все ли согласны с подобным планом весенней кампании? -- осведомился император.

Несогласных не было, да это было и не важно. В конце концов, мнение членов Имперского Совета было всего лишь мнением. А решения в Германской Империи принимал император.

* * *

14 декабря

Авиньон

-- Да, об этом я не подумал, -- грустно покачал головой Бенедикт XV. -- Насколько я знаю, Наполеон пользуется правом "вето" не так уж часто. Но вот на сей раз он его применил...

-- В такие минуты, -- ответил Жорж, -- поневоле жалеешь, что Америка в свое время не осталась республикой. Тогда никто не смог бы противиться воле народа.

-- Очень жаль, -- развел руками римский папа. -- Сенат объявляет войну, народ ликует, офицеры и солдаты рвутся в бой -- и все впустую...

И тут у Жоржа Клемансо появилась интересная мысль.

-- Ваше святейшество, -- сказал секретарь каким-то странным тоном, -- я не так давно перечитывал одну из книг нашего с вами любимого писателя...

-- "Двадцать лет спустя"? -- печально улыбнулся папа. -- Или "Виконта"?

-- Нет, ваше святейшество, я имею в виду не мушкетерскую трилогию. Речь идет о "Графине де Монсоро".

-- Да-да, -- сказал Бенедикт, -- я когда-то ее читал. Но помню весьма смутно.

-- А помнит ли ваше святейшество, -- спросил Жорж, -- о графе Генрихе Гизе?

-- Помню, -- кивнул папа. -- Очень неприятный тип.

-- Дело не в его моральном облике, ваше святейшество. Я только что вспомнил ту главу, где граф де Гиз основывает католическую Лигу -- организацию от короля независимую, но в то же время весьма могущественную... Собственно, это не вымысел -- так оно было и на самом деле.

-- И что же? -- пожал плечами Бенедикт.

В ответ Клемансо воровато огляделся по сторонам, подошел к папе поближе и зашептал ему что-то на ухо. Следует отметить, что по мере шептания Жоржа интерес в глазах Бенедикта возрастал.

-- Только одна поправка, -- сказал папа, когда Клемансо закончил. -- Мне больше нравится слово "легион".

Все же Бенедикт XV был папой римским, а не авиньонским.

* * *

27 декабря

Детруа

-- Войдите, -- нехотя сказал полковник Филипп Карбонно.

Дверь открылась, и в кабинет командующего Пятнадцатым полком вошел капитан Пьер Соколиный Коготь.

-- Чем могу служить, капитан? -- спросил полковник, втайне надеясь на лучшее.

Однако надежды Карбонно не оправдались -- вместо ответа Соколиный Коготь протянул ему рапорт.

-- И ты, Брут? -- горестно сказал Карбонно, ознакомившись с его содержанием.

-- Я не Брут, -- с достоинством ответил индеец. -- Меня зовут "Пьер".

-- Я хочу сказать, Пьер, -- вздохнул полковник, -- что и ты тоже просишь меня об отставке.

-- Так точно, господин полковник, -- кивнул Соколиный Коготь.

-- И в чем же заключается причина твоей просьбы?

-- Я же написал, -- пожал плечами капитан. -- Прошу уволить меня из Вооруженных Сил Американской Империи в связи с моим вступлением в Католический Легион.

-- И ты вступаешь в этот самый Легион, -- задал новый риторический вопрос Карбонно, -- чтобы поехать воевать в Европу?

-- Именно так, господин полковник.

-- А известно ли тебе, Пьер, -- добавил ярости в свой голос полковник, -- что американским военнослужащим запрещается вступать в иные вооруженные формирования? Знаешь ли ты, Пьер, что за подобные проступки военнослужащему грозит суровое наказание -- увольнение из армии?!

-- Так ведь я вас об этом и прошу, господин полковник, -- спокойно ответил капитан.

Карбонно понял, что избрал не лучшую тактику, и попытался ее сменить:

-- Но, послушай, Пьер, на что тебе сдался этот Католический Легион? Ведь ты вовсе не католик!

-- Это так, господин полковник, -- кивнул индеец. -- Я поклоняюсь Великому Духу. И все же я прежде всего воин, а воину подобает сражаться. Если бы я хотел спокойной мирной жизни, то с тем же успехом мог бы и дальше разгребать бизонье дерьмо на отцовской ферме в Черокии. И если армия не дает мне возможности заняться ратным трудом, а Легион, напротив, дает...

Остановившись на полуслове, Пьер Соколиный Коготь как бы предложил Карбонно самому продолжить цепочку этих логических рассуждений.

-- Да что же это такое! -- чуть не плача, взмолился полковник. -- Ведь это уже третий такой рапорт сегодня. А вчера приходили Багратен и Фальконетти, и теперь они тоже тю-тю. Так в полку скоро и половины офицеров не останется. А кто будет командовать солдатами?

-- Об этом не беспокойтесь, господин полковник, -- обнадежил Карбонно капитан. -- Насколько я знаю, добрая треть солдат уже понесла рапорты сержанту Буланже. Так что для оставшихся солдат вам офицеров как-нибудь хватит.

-- О Господи! -- схватился за голову полковник. -- И эти туда же... Что же останется от моего полка?

Он так бы и сидел, безмолвно обхватив голову руками, если бы в конце концов не услышал вопрос Соколиного Когтя:

-- Я могу идти, господин полковник?

-- Иди, иди, -- махнул рукой Карбонно. -- Оставь меня в покое.

-- Тут к вам еще собираются зайти Оливье и Макферсон, -- сказал на прощание индеец, -- так вы передайте им от меня привет. Мол, Пьер говорил, что увидимся в Легионе.

В ответ полковник лишь застонал, после чего снова впал в некоторую прострацию. Там, в прострации, он находился без малого четверть часа, после чего вдруг вспомнил старую мудрость, которой его давным-давно научил новобританский дядюшка Чарли, младший брат матушки:

-- "If you can’t beat them, join them[7]..." -- пробормотал Карбонно. -- Что ж, почему бы и нет?

Достав из ящика стола чистый лист бумаги, он обмакнул перо в чернила и принялся за дело:

-- "Командующему Шестой дивизией генералу Жан-Жозефу Першингу..." -- так начал он свой рапорт.

* * *

20 января 1915 года

Новый Орлеан

Не удержавшись, Шеймус О’Брайен даже прослезился. Очень уж величественное -- и вместе с тем трогательное -- зрелище представляли собой транспортные суда британского Королевского Флота. Вернее, не сами корабли, а организованно погружающиеся на них полки Католического Легиона. Равно как и колонны еще не начавших грузиться легионеров, браво марширующих вдоль берега на радость почтеннейшей публике.

Архиепископ знал, что то же самое сейчас происходит и в Гарибале, и в Маюми, и в Монреале. А также в портах на Тихом океане -- в Сен-Франсуа, Лез-Анже и Ванкувере. Хотя Панамский канал и принадлежал Американской Империи, но закрыть его для британских судов Наполеон не мог – во всяком случае, без согласия Сената. А Сенат такого согласия не дал.

Разумеется, большинство легионеров было уволившимися из армии офицерами и солдатами -- некоторые полки и даже дивизии вступили в Легион чуть ли не в полном составе. Впрочем, хватало и просто добрых католиков, по той или иной причине умеющих обращаться с оружием. Не обошлось и без всевозможных искателей приключений. И все же в целом боеготовность Легиона, равно как и дисциплина, находилась на должной высоте. Что же до материальной стороны дела... ну, тут вполне хватало английских и французских денег, а также огромных пожертвований, собранных американскими католиками за последние три-четыре недели.

А ведь Католический Легион -- действительно огромная сила, подумал О’Брайен. Если сравнить с американской армией... вернее, с тем, что от нее осталось, то еще неизвестно, какое из этих двух славных воинств оказалось бы лучше... Будь это какая-нибудь Венесуэла или Эквадор, и окажись во главе Легиона достаточно честолюбивый генерал или хотя бы офицер…

Но здесь не Южная Америка, а Северная, и не банановая республика, а Американская Империя. Здесь эпоха военных переворотов закончилась еще в позапрошлом веке.

Тем более что через два часа корабли отплывут, и бравых легионеров здесь больше не будет. Через пару недель они доберутся до Франции.

А еще через несколько месяцев -- даст Бог, и до Рима.

А там уж и до Вены.

К О Н Е Ц

Январь 2005 года, Сент-Луис

[1] Для вящей славы Папской (лат.)

[2] Любезный Господи Иисусе (англ.)

[6] мой дорогой друг (итал.)

[7] Если не можешь их одолеть -- присоединись к ним (англ.)